Бай Исамбет Ердыкеев, несмотря на свою религиозность, ученость, любил, однако, покутить и выпить, был завсегдатаем ярмарок и почетным судьей всевозможных состязаний: скачек, байги, копкара, борьбы, стрельбы из лука и ружья.
Габыш-бая Кобиева он знал давно, не раз встречался с ним на ярмарках, потому и принял с распростертыми объятиями. Ердыкеев, к радости бедняков-аульчан, закатил роскошный той. Не только по случаю приезда Габыш-бая и его джигитов, а главное, по случаю сватовства. Исамбет и Габыш-бай об этом вели между собой предварительные переговоры еще весною, и теперь приезд Кобиева старик Ердыкеев воспринял как одобрение. Впрочем, он не ошибался. Габыш-бай пыжился и чванился, а в душе был давно согласен. Приятно и выгодно породниться с таким ученым и богатым человеком.
Бай Исамбет Ердыкеев, поглаживая редкую бородку, мягким, певучим голосом, словно читал молитву, торжественно объявил, что сватает дочь Габыш-бая Кобиева от третьей жены луноликую Олтун за своего пятого сына, Байжана.
Байжан сидел рядом с отцом на мягкой подушке. Двадцатидвухлетний, широкогрудый и пухлолицый, словно хорошо откормленная курдючная овца, он весь так и лоснился жиром. Над верхней губой — ниточка холеных усиков, розоватые большие уши торчат в разные стороны. Из-за этих ушей еще в детстве его прозвали куланом — диким ослом. Байжан бросался с кулаками на каждого осмелившегося произнести оскорбительную кличку, потом, повзрослев, нещадно хлестал плетью обидчиков, однако прозвище накрепко пристало к нему, и за глаза молодого бая по-прежнему называли куланом.
Когда отец объявил о сватовстве, ниточка усов над губой чуть дрогнула, под приспущенными веками в глазах мелькнул холодный любопытный блеск, но тут же лицо приняло обычное надменно-самодовольное выражение. Приложив пухлую ладонь к сердцу, Байжан сделал поклон, всем своим видом давая понять гостям свое полное согласие со словами отца.
— Слава аллаху за доброго сына. — Бай Исамбет с достоинством хвалил сына: — Учился у муллы, тоже книги любит…
В юрту вошла байбише — старшая жена бая, круглолицая пожилая женщина с властными жестами главной хозяйки, в черном атласном халате и высоком шарши [451] на голове. Она приветливо улыбнулась гостям и неторопливо из узорчатого торсыка [452] налила кумыс в расписную деревянную миску работы хорезмских мастеров и почтительно подала ее Габыш-баю:
— Отведайте, дорогой гость, нашей пищи.
— Да продлит аллах твои дни! Хороший кумыс облегчает беседу, — ответил Габыш-бай и с удовольствием стал пить кумыс.
Хмурый бай Кара-Калы крупными глотками опорожнил миску и, не сдержавшись, стал вертеть ее в руках, без стеснения рассматривая замысловатые узоры. Габыш-бай повел бровью, с осуждением глянул на Кара-Калы. Но тот продолжал вертеть в длинных пальцах миску, постукивая по ней кривым толстым ногтем.
Байбише прислуживали младшие жены и снохи. На дорогом цветастом мелкоузорчатом пендикском ковре с яркой желтой бахромой появилась скатерть — дастархан и на ней всевозможные яства: подрумяненный болиш — большой пирог, начиненный кусками мяса, темно-коричневые круги конской колбасы — казы, пропахшие дымом янтарные жал-жая — по-разному копченная конина, ароматные баурсаки — куски теста, варенные в топленом жиру. Были тут нават, жент — сладости. На широких подносах дымились вареная жирная баранина и куски молодой жеребятины. Принесли крупные фарфоровые пиалы с голубыми узорами, наполненные душистой сурпаакель — густым бульоном, приправленным сыром. Потом подали жирный и сочный бешбармак…
Гости неторопливо вели беседу, поглощая куски мяса, опорожняя миски с кумысом. В разгар пиршества бай Исамбет подал знак сыну, и тот незаметно вышел из юрты.
За юртой дымились, распространяя аромат, огромные котлы. Возле них вертелись ребятишки и собаки. В соседних юртах слышался веселый говор — там пировали джигиты Габыш-бая вместе с аульчанами.
Нуртаз, уплетая за обе щеки вареную требуху, запивая айраном [453] , сидел в кругу пастухов бая Исамбета Ердыкеева и, слушая о степных новостях, сам поведал о том, что недавно узнал от того незнакомца, которого наутро нашел зарезанным джигитами Габыш-бая. Нуртаза слушали и, кивая, поддакивали. О батыре Джангильдинове, который отправился в Москву за оружием для казахов, здесь знали. Разговор сразу оживился. Начали вспоминать, как два года назад степь пылала огнем восстания.
— Эй, Шакен, куда ты пропал! — послышался властный голос Байжана. — Иди сюда, шелудивая собака!
Шакен, пожилой тощий пастух, крякнул и поспешно вскочил на ноги.
— Я здесь, агай!
— Скорей, шелудивый пес! Скачи в табун и приведи Ак-Жулдуз!
— Молодой батыр тоже в поход собирается? — спросил Шакен.
— Совсем другое… Отец женить меня надумал, невесту сватает. — Байжан говорил небрежно, словно речь шла о самом незначительном деле. — Ак-Жулдуз дарить будем Габыш-баю как шеге-ат.
«Шеге-ат» означает «лошадь-гвоздь». При этом слове Нуртаз встрепенулся. Он хорошо знал, что шеге-ат дарит отец жениха при сговоре, и она, эта лошадь, как гвоздь, скрепляет сватовство.
— Вай! — весело воскликнул Шакен и вскочил на коня. — Скоро свадебный той будет в ауле!
У Нуртаза перехватило дыхание. Не может быть!..
Кругом царило радостное возбуждение. Байжана окружили аульчане, поздравляли, давали шутливые советы.
Нуртаз стиснул деревянную миску с прохладным айраном. Неужели Габыш-бай решил отдать свою дочь Олтун за этого байского сынка? Вот, оказывается, зачем сюда приехали!.. Пастух сделал несколько больших глотков, но айран не остужал вспыхнувший где-то внутри огонь. Он прикрыл глаза, и перед ним всплыл образ девушки. Олтун! Из груди пастуха вырвался протяжный вздох.
— Сейчас там договорились насчет калыма. — Байжан небрежно махнул рукой в сторону восьмикрылой белой юрты отца.
— Много даете? — интересовались любопытные.
— Много! Девятками считают, да еще табун в сто лошадей, — хвастался Байжан. — У нас скота хватит не на одну свадьбу.
Калым, конечно, все нашли большим. Обычно богатые казахи скот считают семерками. А тут — девятками. Калым, как правило, состоит из отдельных групп. Первая группа — девять голов крупного рогатого скота. Это здоровые, нестарые верблюдицы, коровы, кобылицы, и все обязательно должны быть жеребые. Вторая девятка — годовалые жеребята, третья — двухлетки…
Новость быстро облетела аул. К юрте бая Ердыкеева спешили люди. Байжана обступили его товарищи, сынки аульской знати.
— Послушай, Байжан, а ты ее когда-нибудь видел? — допытывались дружки.
— Нет, никогда. — Байжан отрицательно мотал головой. — Говорят, что она красавица.
— А если она совсем некрасивая и тебе не понравится?
— Ничего, поживу несколько лет, а там вторую жену возьму. — Байжан самодовольно ухмыльнулся: — Скота у нас много!
Нуртаз оцепенел. Ему хотелось не верить словам, но в голосе байского сына звучали искренность и хвастливость. Все, все правда… Сосватали. Олтун, Олтун!.. В глазах поплыл туман. Каждое хвастливое слово Байжана, словно удар камчи, хлестало по обнаженному сердцу пастуха. А он-то, наивный, думал, стать батыром, чтобы взять в жены Олтун. Мечты и надежды, которые он столько времени вынашивал и лелеял в груди, рухнули, рассыпались, как игрушечные юрты, сделанные из сырого песка, на которые наступил сапог бая… Раздался легкий треск. Нуртаз встрепенулся и с недоумением посмотрел на свои сильные руки. В широких ладонях светлели острыми краями черепки раздавленной миски, из которой только что пил айран.
— Апырай! [454] — одними губами промолвил пастух, отбрасывая черепки в сторону. — Все теперь сломалось у меня… Жизнь сломалась…