Он что-то знал, какую-то деталь, которой, как хлыстом, загонял Ушахова в угол, даже не маскируясь. Был и у Ушахова козырь, один-единственный, приготовленный Аврамовым на крайний случай. И время для этого козыря, кажется, пришло. Но нужно было взбелениться на сидевшего перед ним хлюста, что корчит из себя вождя Кавказа.

— Слушай, ты, шаман доморощенный! В моем поведении много непонятного, и тебе этого никогда не понять! Я имел глупость не всадить пулю в твой череп и теперь расплачиваюсь! Вместо того чтобы заниматься своим делом, выслушиваю твои дурацкие варианты. Я не буду работать у тебя радистом.

— С чего вы взяли, что мне нужен радист?

— На будущее лучше выбирай связников, господин Исраилов. Все три твоих болвана, посланных с письмом в Берлин, где председатель ОПКБ Исраилов выспрашивает радиста, влипли в районе Жиздры.

— Значит, все три…

«Сработало. Светит передышка».

— Почему же вы не хотите мне помочь с рацией?

— Ты обидчив, вождь?

— В пределах нормы, капитан. — Он съел «вождя» вполне достойно, во всяком случае, не подал виду.

— Вся твоя работа, Хасан, — примитив. Не обижайся. Я занимаюсь здесь разведкой больше десяти лет, у меня своя цель, свои задачи, за ними — интерес целого государства. И впрягаться в одну арбу с твоими головорезами, особенно сейчас, когда Сталин послал сюда Серова, — надо быть последним идиотом.

— Головорезами?… А вы чисты и непорочны?

— Как ангелок. Не считая тех, что пришлось ухлопать при побеге. Прокол, издержки в работе.

Исраилов вдруг засмеялся — странно, страшно.

— Какая прелесть! Право, жаль рушить все, что вы так старательно строили. Но я вас предупреждал: не гоните лошадей. Полюбуйтесь.

— Что это?

— Снимки вскрытых гробов, в которых похоронены ваши бедные жертвы. Всмотритесь… Камни там. Ка-меш-ки. Ну? Смотреть, смотреть на меня! Ну, подай голос! Где тела? Отвечай! Каждый миг работает против тебя. Вот так… Я думал, вас надольше хватит.

«Серов запустил в мой штаб подпольную крысу, пожелал изловить… Стрекозел, шаркун столичный! Ты подрасти, дозрей, столетним стань, как я, подохни от безнадежности и страха и снова возродись, спусти все мясо до костей в голоде и снова нарасти его, проползи всю Сибирь на брюхе, на карачках, по болотам, под гнусом, сырой собачиной попитайся! Ты потеряй отца, мать, братьев, стань безродным, поживи годами в вонючем бараке с гяурами, повой на луну с тоски. Выучись всему этому, генерал, тогда и потягаемся на равных».

«Разрыл и проверил могилы. Прикнопил. Губошлепы мы. Вон откуда спесь и ухмылки, а я-то думал… Теперь одно: держаться за свое, зубами, когтями, и не отпускать. Ему нужен радист, радист нужен!»

Ушахов откинулся к стене, прикрыл глаза, сказал измученно:

— Пригвоздил, а? Довольный небось. Слушай, Исраилов, до чего ты надоел мне. Это же несерьезно, какого черта! Откуда мне знать, почему могилы пустые? Может, красные отправили тела на родину, как они делают, может… Да плевать мне на это! Какого черта меня волокли сюда? Чтобы слушать твои гробокопательные открытия? Я что, напрашивался?!

— Вы хорошо держитесь.

— А ты плохо! Ты мне не нужен! И вся эта мура с гробами — твое личное дело. Не мешай мне работать! До сеанса два часа, а мне еще добираться к рации.

— Не торопитесь, Ушахов. Рация у нас.

— Неужто пещерку мою унюхали? — Он был потрясен и не сумел скрыть этого. Ну и нюх у вас, не ожидал.

— А что вы вообще ожидали?

Исраилоз подался вперед, лег грудью на стол. Стал говорить размеренно, смакуя выношенное, свое. Он так любил искусно сплетенную своими руками агентурную сеть, что не смог удержаться, чтобы не поделиться с этой серой смышленой крысой, доставленной к нему.

— Вы напрасно считаете нас оравой. Структура моей организации вынашивалась годами, было время подумать о ней в лагерях. У нас в ЦК своя разведка, свой штаб. Сеть боевых ячеек охватывает весь Кавказ. Вам известно, что в мае в Орджоникидзе состоялся учредительный съезд партии, куда съехались семьдесят человек со всего Кавказа? Всего у нас около двадцати тысяч боевиков. И достаточно команды из этой пещеры, чтобы вся сеть пришла в движение. И владею правом привести ее в действие — я.

Я славлю немецкую цивилизацию и впрыскиваю в горца инъекции любви к немцам. На это работает целый отряд мулл и духовников во главе с Джавотханом. Мы породили легенду, что Гитлер — святой наследник пророка Магомета. Горцы ведь, в сущности, доверчивая и послушная баранта, [562] которая зависит от вожака.

Вы не задумывались, почему вдруг в дни призыва в Красную Армию в аулах не оказывается совершеннолетних мужчин? Почему республика провалила идею создать кавалерийскую дивизию? Им едва удалось сколотить лишь полк.

— Советы недооценивают тебя. — Ушахов сказал это со всей серьезностью.

— Они многого недооценивают: обычая, который обязывает укрывать любого гостя от властей, кровной мести, родственных, тейповых отношений, всевластия взятки в горах, застарелой ненависти к России, которую когда-то посеяли Воронцов и Ермолов. Всем этим я и пользуюсь.

«Сообщить Аврамову любой ценой… Любой. Не выйдет — истребить этого тоже любой ценой. Дома осталась Фаина, расскажет Аврамову, что и как».

— О чем вы думаете, Ушахов?

— О моих шефах. Что мне будет, если я самовольно свяжу тебя с ними. Я пока не знаю, нужен ли ты им.

— Не утруждайте себя, Шамиль Алиевич. Все гораздо проще. Меня не нужно ни с кем связывать. Я вам не верю. Пустые могилы, вы правы, — слабый аргумент. Потрудитесь убедить меня в вашей полезности. Если вы та птица, за которую себя выдаете, ваши шефы пойдут на все, чтобы вызволить вас. Мне нужна связь с Берлином, связник должен быть именно оттуда. И партия оружия. Много оружия! У вас две недели, и ни дня больше. Полмесяца я могу подождать.

— Я передам твои требования своим шефам.

— Маленький сюрприз напоследок. — Исраилов наклонился к нише в стене, задернутой бархатной занавеской, извлек из нес колокольчик. Давно не чищенная медь тускло блеснула, но звон, выпорхнувший из-под руки, был пронзительно чист.

Из-за брезента вынырнул охранник, тот самый, с войлочной бородкой.

— Приведи, — велел Исраилов.

Спустя минуту тот ввел Фаину в белой ночной рубашке. Исраилов, подавшись вперед, жадно смотрел на Ушахова — так редко удавалось без помех, без спешки насладиться зависимостью людской. У женщины полыхали страхом глаза, но голос был ровен и насмешливо-независим.

— Неплохо устроились, мужики. Уют с комфортом. Вот только запах… дюже тяжелый, конюшней несет. Запаршивели, начальники. Прибрать, что ли? Спрашиваю, марафет навести? А то без толку сижу взаперти.

— У вас тонкое обоняние, Фаина. При нужде позовем. Поскучайте еще немного. — Снова позвонил, бросил коротко: — На место ее.

Фаину выдернули из пещеры под полог.

— Вы не представляете, Шамиль Алиевич, их выдержки. Я ведь не велел пока трогать, — сказал Хасан, — а воздержание в наших условиях, когда самка вот она, за дверью…

Шамиль приходил в себя. Спадала с глаз пелена. Стал он старым сейчас и бессильным, ныло измордованное тело. Но надо было держаться, вот только опору из-под ног вышибли и не хватало воздуха.

— Что с вами, Шамиль Алиевич? — пробился к нему голос Исраилова.

Ушахов встал, пошел к столу. Исраилов раздвоился, качался перед лицом зыбкий, расплывчатый.

— Учти, если с ней что-нибудь случиться…

— Здесь я ставлю условия! Марш на место! Сесть! И ждать, когда вас отведут к рации. Запомните: меня не устроят радиоигры и прочая дребедень. Самолет с оружием и живой связник в обмен на вас.