Наваливалась, затопляла тоскливая нежность: Вера, дочь Светочка… Они ходили, дышали, говорили в каком-то получасе езды за этими стенами. Но существовали уже в другом измерении, абсолютно, навеки уже недоступном ему. «Будьте здоровы, прощайте, мои милые, родные».

Он стал готовить себя к предстоящему. Все оценив, трезво и беспощадно взвесив, сгребал, неистово прессовал свою волю, чтобы достойно встретить неизбежное.

Спустя два часа генерал разведки позвонил Сталину. Немцы прогрызали нашу оборону на Тереке и под Сталинградом. Человек, чей голос возник теперь в трубке, предсказывал, предостерегал Верховного о такой возможности еще несколько месяцев назад, предостерегал вопреки всему и всем, стоял на своем, нарываясь на таранный гнев Хозяина, пренебрегая карьерой, ради истины, в которой уверился сам.

Держа все это в голове, напитываясь угрюмо-покорной уважительностью к личности говорившего, перед которым он не счел нужным ни извиниться, ни оправдаться за собственную подозрительность, генсек выслушал ходатайство генерала разведки за ждущего своей участи Серова (акт медэкспертизы о покушении на чечено-ингушского наркома Гачиева лежал на столе).

Жестко ломая собственные сомнения, Сталин ответил непривычно сдержанно и деликатно:

— Против него тяжелые обвинения. Надо разобраться. — Долго слушал трубку, удивился: — Агент Серова в банде Исраилова? Берия не сказал об этом. Вы гарантируете, что прикрытие агента не повредит нашей разведке в Стамбуле? Хорошо. Пусть Серов опять вылетает на Кавказ. Нет, ему не будут мешать. Пусть использует все свои полномочия. Держите меня в курсе дела и форсируйте операцию, эти… хамски затянули ее, дождались немца на Кавказе.

Положил трубку. Велел Поскребышеву соединить его с Берией, хотя и был прямой телефон к наркому. Сказал в трубку ненавистно:

— Отпусти Серова. Пусть летит на Кавказ. Филькина грамота твоя экспертиза. — Взорвался яростью: — Мне осточертел твой кадровый грабеж! Сколько полководцев угробил?! Харьков сдали, Севастополь, Крым! Кто сдал? Твои ж…лизы, типа Голикова… Этих пригрел, а сколько хороших полководцев истребил?! Немцы на Тереке, к бакинской, грозненской нефти рвутся, а ты продолжаешь хватать, вся пасть в крови! Уймись, пес, вурдалак!

Если с Серовым что-то случится, полетишь на Кавказ сам и будешь там до тех пор, пока мне не доложат, что все горы усыпаны трупами бандитов, а среди них — исраиловексий! В твоих интересах, чтобы рядом с ним не оказалось твоего трупа!

Вечером Серов прибыл к ожидавшему его самолету. Зашел в кабинет начальника аэропорта Зорина. Снял фуражку, пригладил волосы. Глядя сквозь Зорина в стену, едва разжимая губы, оповестил:

— Прибыл я. Получи свою колымагу, голубь ты наш услужливый. В следующий раз, как отсексотишь о моем прибытии, не забудь потом раком встать, как положено. Лаврентию удобней с тобой расплачиваться будет.

Повернулся, вышел.

Помертвевший Зорин с ужасом смотрел в затылок маленькому генералу: прилетел русым — улетал седым.

Глава 24

Зной прожигал сквозь грязно-белую холстину бурнуса. Бечева, опоясывающая мокрый от пота капюшон на лбу, врезалась раскаленным обручем в самые мозги.

Он вдруг осознал, что всасывает воздух сквозь стиснутые зубы, желая остудить его о зубную эмаль, чтобы не обжечь легкие. Но белое марево, повисшее недвижимо над минаретами, каменными заборами, чахло-серыми листьями подзаборных кустов, с каждым вздохом раскаляло грудь, и ощущение, что она превращается в чан, где вот-вот закипят потроха, все нарастало.

У него было всего три дня для подготовки этого визита. Первый он истратил на акцию в Стамбуле, откуда только что выехал Саид-бек Шамилев. К вечеру оттуда радировали в Берлин, в шестой отдел РСХА, что стакан с отпечатками пальцев Саид-бека и остатками вина положен в сейф, а турецкая уголовная полиция уже завела дело, прибыв в дом владельца магазина по анонимному звонку.

Второй день он провел в самой Медине, прилетев туда на рассвете, умудрившись выкроить несколько часов на сон в самолете.

В Медине его провезли на арбе мимо особняка Саид-бека. Глухой трехметровый каменный забор, резные верхушки пальм над ним, приглушенный плеск фонтанных струй за воротами, островерхий шатер черепичной крыши цвета свежеободранной говядины, оседлавшей двухэтажный особняк, — вполне респектабельный набор аравийского нувориша, чье состояние перевалило за миллион.

Неподалеку изнывала на солнцепеке халупа с облупленными стенами, с оконцем, затянутым бычьим пузырем. Старика, хозяина халупы, отправили на день к дальнему родичу, пузырь заменили на дырчатое стекло и пристроили к нему аппаратуру. Из старика перед этим выудили кое-что о владельце особняка и его прислуге.

Теперь начиналось дело, его последний этап.

Паломник подошел к калитке и звякнул медным кольцом. Пот заливал лицо, и он в который раз вытер его нависшим краем капюшона. Холстина успела просохнуть, его собственная соль наждаком царапнула кожу.

За калиткой зашаркали по асфальту чувяки, открылось оконце, замаячило старческое лицо.

— Кто ты? Что тебе надо? — спросил привратник по-арабски.

— Позови хозяина, — велел паломник.

— Зачем он тебе?

— Для него есть радостная весть.

— У хозяина хватает радости без таких, как ты.

Окошко захлопнулось. Паломник снова звякнул кольцом. Окошко распахнулось гораздо быстрее, чем в первый раз.

— Ты не боишься быть назойливым перед этими воротами? — гневно проскрипел привратник. Увидел иссеченное морщинами, залитое потом лицо под капюшоном. «Чужак издалека — потеет. Совершил хадж», — определил наметанным глазом привратник.

К ногам паломника упала медная монета.

— Иди напейся. За это дадут кувшин воды, — раздалось из окошка. И оно захлопнулось.

Паломник звякнул кольцом в третий раз. Квадратное дупло в калитке разверзлось рывком. Паломник опередил ярость привратника, уже открывшего рот:

— Оставь ее себе и прими еще.

На крашеное ребро окошка рядом с монетой привратника лег, маслянисто блеснул золотой кружок.

— Отвези сына Керима к дорогому лекарю сегодня же. От ржавого гвоздя может начаться заражение крови.

— О Аллах! — оторопело выдохнул старик — хаджи щедр и всезнающ. — Кто ты, из какой земли совершил хадж?

— Зови хозяина, — через силу сказал гость. Он задыхался, захлебывался зноем. — Ему привезли салам и маршал из Стамбула, с улицы Хайяма.

— Я позову его, потерпи, — засуетился старик, зашаркал к особняку, прикрыв окошко в калитке.

Паломник прислонился к горячему камню забора. Стал опускаться на корточки — не держали ноги.

Когда вышел Саид-бек, он сидел, завесив капюшоном лицо.

— Что у вас на улице Хайяма? — спросил Шамилев.

— Ты сильно изменился. — Из-под капюшона мазнул по лицу и погас под грязной тряпкой цепкий взгляд.

— Я вас не знаю, — брезгливо уронил хозяин и повернулся, чтобы уйти.

— Мудрецы из аула Унцукуль говорили на годекане: [563] прежде чем сказать «не знаю», пошарь в памяти своего рода. Там найдешь все, — глухо и странно посоветовал паломник по-аварски.

— У меня мало времени, — остался у калитки Саид-бек. «Унцукуль… О Аллах, когда это было? Откуда этот… знает Унцукуль и аварский?»

— Время — деньги, говорят суетливые и жадные глупцы. Мустафа-бей тоже любит обменивать время на деньги. Теперь судьба не даст ему больше такой возможности.

— Какой Мустафа-бей? При чем здесь я?

— Владелец антикварного магазина с улицы Хайяма.

— Я не знаю никакого Мустафы, — отрезал хозяин особняка, напитываясь неистовой безотчетной тревогой.

— Несколько дней назад ты приятно провел время в его обществе. Убедись, — не вставая, подал снизу вверх, фотографию сидящий под забором.

— Кто вы? — глянув на снимок, помертвел Саид-бек.