Еда бывала и скудной, ее могло и совсем не быть. Но теперь это не тревожило Апти: отныне хлопоты о его животе взяло на себя государство. Занятое смертельным единоборством с Германией, оно все же приметило Апти и взяло под свое покровительство. Это государство, незримое и надежное, жило и страдало где-то рядом, за хребтами.

Немного дней прошло с тех пор, как он стал проводником у Дубова. Но успели повязать их накрепко общие пот и кровь, общее тепло бурки. Все это было надежнее и вернее любых слов. Случалось, Дубов рассказывал сказки, мастер был командир на эти дела.

— Зимой под самой Рязанью это случилось, — подкашливая, начинал командир. Сунув в рот шмат тушенки, прожевывал, глотал, сытно жмурился. — Шатались по лесной глухомани два брандахлыста: Мороз Красный Нос да Мороз Синий Нос. Ну и, как водится, от безделья приключений искали. Однажды видят, барин с мужичонкой мимо них на санях телепаются, лошаденку худющую что есть мочи погоняют, потому как бр-р-р-р… много холоду братцы Морозы в окрестности напустили. Ну вот, решили они от безделья пошутковать. Подмигнул Красный Нос Синему Носу и подначивает его: «Ну-ка, брат, возьмись за мужичонку, пощипай его за бока, шубейка на нем на рыбьем меху, сплошной лапсердак, и лаптешки липовые, его приморозить — раз плюнуть. А я тем временем за барина ухвачусь, мороки с ним будет невпроворот, сам прикинь: шуба бобровая, шапка волчья, да свово жиру с пуд. Пока до костей доберешься — запаришься».

На том и порешили. Взялись каждый за своего. Синий Нос принялся мужичонку донимать. А тот кочетом с саней — скок! Топор в руки ухватил, на ладони поплевал и давай сосну корабельную в щепки волтузить. Так согрелся, что пар от него, как от паровоза валит. Синему Носу под его шубейкой само собой невмоготу. Сиганул он оттуда как ошпаренный.

А мужичонка до того разошелся, полушубок свой дырявый на снег сбросил и ну пуще прежнего топором махать. А полушубок-то лежит мокрехонький! Ну, думает Синий Нос, едрит твою кочережку, я те сделаю! Шнырь в полушубок и давай его дубить. Мужик сосну подвалил и за полушубок берется. А он — колом торчит, хоть плачь. Ну что ты скажешь на такое коварство! Тогда берет он дубину, от сосны рубленную, и давай свой лапсердак, а заодно и Синего Носа охаживать, да матерком его, матерком!

Синий Нос в шерсти завяз, кричит: «Милый, хороший! Ой-ей-ей! караул!»

Насилу выпутался, чуть жив уполз. С той поры зарекся он мужика работящего затрагивать, за версту его обходит. Понял, что к чему? — спрашивал, хитровато жмурясь, Дубов, выскребая ложкой из банки, почесывая лопатку о скалу.

— Почему не понял? Ей-бох, мине тоже Синий Нос не возьмет, — скромно, но с азартом признавался Апти. — Однако ты Красный Нос забыл. Яво дело как было?

— А что Красный Нос? Он, прохиндей, себе работенку не пыльную выбрал. Барин-то — бай, мулла, по-вашему, — пеньком на санях топорщился. Красный Нос к нему под шубу со всеми удобствами — нырь! И давай знобить. Барин ежится, кряхтит да жмется, нет чтобы работенкой какой размяться. Ну и докутался, докряхтелся: привез мужик в деревню вместо барина чурку ледяную.

— Яво сапсем ленивый. Как жена такой чалавек терпит? — сокрушенно вздыхал Апти.

— А то еще в одной деревне любопытный случай был, — расходился Дубов. — Там Ванек с малой придурью жил. Поймал он раз в проруби щуку, а та хайло зубастое раззявила и говорит ему, само собой, по-русски: «Дорогой ты наш Ванюша, — таращил глаза и хрипел натурально по-рыбьи Дубов, — отпустил бы ты меня, горемычную, потому как радикулит у меня и детки малые не кормлены. А я тебе за это службу великую сослужу. Только опосля, как отпустишь…»

И до того обходительные, ухватистые да работящие мужички выколупывались у Дубова на свет! Они и щи из топора варили, и чертей в болоте гоняли, дровишки рубили, Кащея самого за бороду хватали, на коврах летали, избы строили, деток в теремах доброму делу учили.

Млел Апти на горных ночевках, с вечера до полуночи от Дубова не отлипал. А когда изнемогал командир, пытался в ответ Апти выдавливать из себя вайнахские были-предания, слышанные от матери, с тем чтобы хоть малой присказкой расквитаться с другом своим закадычным за хитрую мудрость и тепло русских илли. [568]

Только жесткое и лихое племя выуживалось из его памяти-реки, как если бы ловился рыбаку вместо серебряного леща ощеренный башмак с гвоздевой пастью. Выстраивалась в его пересказах колючая череда преданий:

И, перебрав в памяти чехарду из налетов, набегов, отчекрыженных голов, чужих табунов, прихваченных в чужих землях, вопрошал себя Апти смятенно: да отчего же так зло и бедоносно суетились в прежней жизни его пращуры?

Горько задумывался Апти над неласковой долей народа своего, обделенного всем, на чем произрастало сказочное русское племя: простором немереным, реками размашистыми, степями привольными, озерами слезно-чистыми. Было где разгуляться мощи, смекалке, широте душевной у орси, было на чем вызреть величию.

Но где всего этого набраться запертому в скалах, ветрами освистанному вайнаху, каждый день для которого начинался веками с одного: как дожить до вечера и чем накормить детей?

И не было выхода. Только и оставалось, в орла оборотившись, падать с горной выси на чужое жирное добро и, закогтив его, нести в свое горное гнездо. У кого удачливее да ловче это получилось — тот и герой незабываемый.

Перебрав в памяти шеренги отчаянных, жутко задиристых предков своих, подбивал Апти с тяжким вздохом итог, одно неудобство и конфуз получится, если запустить их в развеселую компанию дубовских мужиков-дурачков. Облапошат, отметелят или, хуже того, сопрут чего-нибудь, избенку обчистят, пока мужички российские скопом со Змеем Горынычем вертухаются.

Глава 8

В эту ночь впервые за последнюю неделю группе Ланге удалось отдохнуть. Истребительный отряд, внезапно вцепившийся в них и неотступно преследовавший, кажется, потерял след.

Еще вечером группа отстреливалась, заняв оборону на окраине крохотного аула, среди чуртов заросшего кладбища. К темноте стрельба постепенно стихла. Могильники окутала плотная холодная тьма. Ее прокладывали алмазные светляки звезд. Лицо проводника Саида, подползшего к Ланге, маячило перед немцем смутно-белесым пятном.

— Надо уходить, — сильно дыша, шепнул проводник. — Скоро луна, тогда совсем плохо.

Собственно, «совсем плохо» им было уже несколько дней. Им, потерявшим уже четырех убитыми, вынужденным пристрелить двоих тяжелораненых — вымолили смерть сами.

Через полчаса группа стянулась к окраине кладбища. Они поползли за проводником, прочь от чуртов, впитавших в себя, казалось, всю темень преисподней. Бесконечно долго утюжили животами жухлую, шуршащую траву, цепляя плечами за кустарник. Ночь зловеще молчала.