За полтора десятка лет работы в Эстонском морском пароходстве Волли много раз бывал в шведской столице, как-то незаметно, само собой завелось у него знакомство с некоторыми портовыми рабочими. Среди докеров встречал и земляков — эмигрантов из Эстонии. С одним из них он, можно сказать, подружился. Долговязый, с длинными руками, тот мужчина вел себя простецки, разговоры затевал о делах житейских, откровенно радовался каждой встрече с моряком.
Волли часто задумывался над судьбами людей, оторванных от родины. Знал, что в Швеции проживает немало потомков «старых» эмигрантов, покинувших Эстонию еще в период между двумя мировыми войнами, а из «новых» — большинство бежали в сорок четвертом от наступавшей Красной Армии. Одни спешили тогда уйти из страха перед возмездием за сотрудничество с фашистскими оккупантами и совершенные преступления, другие поверили геббелевской пропаганде о том, что Советы накажут, сошлют в Сибирь всех, кто оставался на занятой врагом территории, а третьи вспоминали высылку тысяч эстонских семей за неделю до начала войны…
В общем, эмигрантов из Эстонии собралось на шведской земле достаточно, чтобы иметь свои организации, открыть в Стокгольме Эстонский дом, издавать газеты.
Вольдемар Хольм за годы морских странствий по зарубежью научился отличать бывших фашистских пособников от честных людей. Те говорливы, нахальны, ехидны, готовы высмеять все советское по поводу и без повода. Правда, в таких случаях и Волли не лез за словом в карман — и иногда напускал такого туману, что иной «земляк» терялся в догадках, на чьей стороне этот широкоплечий моряк с могучим торсом, крупной головой и мягкими русыми волосами, зачесанными направо над большим открытым лбом. Светло-синие глубокие глаза его смотрят на всех с любопытством, в разговоре проявляет прямоту и независимость, не подстраивается под собеседника. Это сразу заметил долговязый докер-земляк, но прошло не менее года, пока он решился высказаться отрицательно о своей бывшей родине, закабаленной коммунистами, пожалеть «бедных несчастных эстонцев», вынужденных гнуть спину на русских.
Вольдемар понял, что разубеждать долговязого бесполезно. И, пожалуй, впервые смолчал, поняв, с кем имеет дело. Ведь он и раньше в разных странах повидал немало всяких «доброжелателей», интересовавшихся его настроением, пытавшихся прощупать на прочность. В Бремене, Антверпене, Лондоне подбирали к нему ключики радетели за свободу эстонцев, лезли в душу, даже предлагали остаться в «свободном мире», да вынуждены были отстать, встретив насмешливый взгляд эстонского моряка. Но долговязый не отставал, а Вольдемар долго не отзывался на его откровенные притязания на дружбу и «деловое» сотрудничество. Впрочем, и не дал обычного резкого отпора. Что-то остановило его. Любопытство — как пойдет разговор дальше? Ведь долговязый как-то проговорился, что оставаться в Эстонии при красных он не мог — намекал на определенные свои «заслуги». Теперь он раскрылся окончательно, и моряку стало действительно интересно, что он скажет или что предложит ему дальше.
Но тот разговор закончился скромной просьбой взять в Эстонию письмо долговязого его старым друзьям.
— Могу, конечно, бросить в почтовый ящик, но ты довезешь быстрее. Советская почта, сам знаешь, работает не на мировом уровне…
Что верно — то верно. Письма из-за рубежа или в другие страны из Советского Союза идут так долго, что это уже давно стало предметом злых шуток.
— Письмо лирическое, не бойся! И можешь прочесть — не запечатано! — с обезоруживающей улыбкой сказал «земляк».
— Ладно, возьму!
Через неделю, появившись снова в Стокгольме, Хольм сказал долговязому, что его просьбу выполнил — бросил письмо в ящик на Таллинском почтамте.
— Спасибо, друг.
Стояли возле синей будки. Судно Хольма разгружалось, две группы членов экипажа ушли в город. Над гаванью собирались тяжелые октябрьские тучи, с моря тянуло прохладой.
— Знаешь, Волли, — сказал вдруг «земляк». — Я рассказывал про тебя одному человеку. Скажу тебе, это действительно большой человек. В сорок четвертом на лодке ушел из Эстонии, а сейчас — важная персона. Заправлял в ПЭШе, — знаешь, что это такое? Представительство эстонцев в Швеции. А потом организовал такое дело, что стоит сейчас выше ПЭШа, выше Национального совета и всех комитетов, потому что оказывает конкретную помощь борцам за свободу Эстонии, а не занимается пустопорожней болтовней. В общем, этот человек хочет познакомиться с тобой, моряк. Очень хочет.
Волли отвернулся, будто разглядывая, что там делается на его судне. Лихорадочно соображал, что ответить. А потом глянул в маленькие глазки долговязого:
— А зачем я ему? — сказал беспечно. — Он важная персона, я — скромный моряк со скромным валютным доходом…
— Волли, он очень желает с тобой встретиться, — настойчиво повторил собеседник и как-то смешно взмахнул своей длинной рукой. — Давай, в следующий заход…
— Хорошо, я подумаю, — сказал моряк не очень определенно.
— Конечно, подумай, — согласился долговязый. — И запомни: этот человек, который хочет с тобой встретиться, больше всех нас думает о нашей бедной маленькой родине.
Хольм хорошо понял, куда его тянут. Сомнений не оставалось. Но надо было решить, как поступить дальше.
Даже сыновья и дочь заметили, что из последнего рейса в Швецию их отец вернулся более озабоченным, замкнутым.
«Что делать? — подумал он. — Рассказать жене? Перепугается, будет волноваться. Нет, пусть живет спокойно, не надо валить на нее лишний груз забот. Жаль, не дожила до этих дней мама — вот с кем можно было бы посоветоваться!..»
Свою необыкновенную маму, Лейду Хольм, Вольдемар вспоминал довольно часто. Нетипично, как сказали бы литераторы и социологи, сложилась судьба этой женщины. Отец ее, а значит — дед Вольдемара и его брата, Виллем Ольм, был человеком неспокойным, чутким к любой несправедливости. И уже в годы первой русской революции пришел к большевикам. «Удостоился» особого внимания царских властей — в 1908 году его как организатора уездной ярвамааской партийной ячейки выслали в Финляндию. Дочь Лейда родилась в 1910 году там, в Гельсингфорсе. Через три года вернулся в Таллинн, а в переломном семнадцатом вместе с семьей уехал в революционный Петроград, служил и даже жил в Смольном и погиб под Нарвой в бою с кайзеровским войском.
Бабушка с детьми вернулась на родину, но не прижилась в буржуазной Эстонии — не нашлось для нее подходящего дела, и в 1923 году с немалыми трудностями и оравой маленьких детей, оставшихся от красного эстонского стрелка Виллема Ольма, она окончательно переселилась в Советскую Россию — в Питер. Правда, болезни еще в раннем детстве скосили многих братьев и сестер Лейды Хольм, в тридцатых годах один ее брат погиб в Испании, второй — в годы Великой Отечественной, а трое пали жертвами сталинских репрессий — как «враги народа». Лейда была определена в Эстонский интернациональный детский дом и никогда не верила в то, что ее братья предали святые для них и для нее идеалы социализма, считала, что произошло роковое стечение неясных ей обстоятельств, какая-то кошмарная несправедливость. И в искрением патриотическом порыве пошла на войну, заставшую ее в белорусском городе Барановичах — была медсестрой, партизанила.
После освобождения восточных районов Белоруссии ее выдвинули на партийную работу, а в сорок четвертом как эстонку по национальности направили в распоряжение ЦК Компартии Эстонии, была парторгом волости, а потом обосновалась Лейда Хольм в славном городке Вильянди, где была избрана на немалый пост секретаря уездного комитета партии.
Возникли, было, трудности с языком — все-таки подзабыла за долгие годы жизни в Ленинграде, на Сахалине и в Белоруссии, но это был язык ее матери и отца, себя она всегда считала эстонкой, гордилась этим, и через год владела эстонским в совершенстве.
Она успевала многое — их хлопотливая, прямолинейная и категоричная мама: вести большую общественную работу и рассказывать подрастающим сыновьям о красном деде и бабушке, фотография которых с перегибом посередине сохранилась у Волли по сей день. Дед Виллем сидит на стуле, положив большие трудовые руки на колени, под носом — усики, взгляд прямой — в фотообъектив, а молодая и красивая их будущая бабушка стоит рядом в длинном темном платье, левую руку положила на спинку дедова стула, глаза тоже смотрят в объектив, маленькие губки плотно сжаты, свидетельствуя о волевом характере этой женщины…