Характерной была и различная реакция Лёвенов на мое предположение о том, что кто-то из них является предателем. Младший Лёвен возмущенно протестовал против такого предположения только в его адрес. Отец же был больше возмущен обвинениями в адрес сына.

Различным было и поведение двух столь близких друг другу людей. Молодой Лёвен лишь в самом конце беседы спросил об отце, в то время как первый вопрос отца на допросе касался состояния здоровья сына. Любовь отца к сыну была явно сильнее ответного чувства. Было ли это сильное отцовское чувство питательной почвой для предательства? Может быть, отец вступил в сделку с гестапо с целью обезопасить сына?

Я начал вспоминать различные поводы к предательству, которые встречались в моей многолетней практике. Одним таким поводом была ненависть, связанная с желанием отомстить. Мужчина может попасть под такое влияние страсти к женщине, находящейся в неприятельском лагере, что пожертвует ради нее своей честью. Побудить к предательству может также шантаж. Иногда поступки человека определяются соображениями личной выгоды.

Тщеславие, алчность, распутная жизнь, острое чувство неполноценности — вот те качества, которые в соответствующей обстановке могут толкнуть человека на предательство. У меня нет диплома психолога, но я видел подавленных людей, и мне неоднократно приходилось анализировать их характер, чтобы определить причины, побудившие их к тем или иным действиям. Как правило, на их характер влияли эгоистические чувства. Человек, который ставит себя и свои интересы выше всего остального, и прежде всего выше интересов общества, в большей степени склонен к предательству, чем другие люди.

Достигнув этой стадии умозрительных исследований, я решил возобновить допрос младшего Лёвена. После того как он устроился в кресле, мы болтали минут пять о пустяках. Затем я сказал:

— Вы, должно быть, хороший пловец, господин Лёвен.

— Да, сэр. Пожалуй, я действительно хороший пловец, — ответил он, застенчиво улыбаясь.

— Вы скромничаете. Скажите, в тот раз, когда немцы неожиданно напали на лодку с беженцами, прежде чем она успела отчалить, какое расстояние вам пришлось проплыть, чтобы спастись?

— Добрых пять километров, сэр.

— Это великолепно! Но мне не совсем ясно, как все произошло. Не могли бы вы рассказать об этом случае подробнее?

— Конечно, сэр. Нас было двое из группы Габриеля (я и еще парень по имени Филипп). Нам было поручено довести лодку с беженцами до Англии. Мы подтянули лодку вплотную к берегу. Я находился на носу, удерживая ее, а Филипп стоял на кромке берега и помогал пассажирам при посадке. Неожиданно на расстоянии не более пятидесяти метров вспыхнул прожектор и ослепил нас, а затем второй с другой стороны. Послышались крики на немецком языке, и я понял, что мы обнаружены. Пассажиры, уже успевшие сесть в лодку, вдруг встали. От этого лодка стала сильно раскачиваться, и я едва удержался в ней. Людей охватила паника. Одни стремились забраться в лодку, другие, наоборот, спешили выбраться на берег.

Мне стало ясно, что отчалить не удастся, и что каждый должен спасаться как может. Если бы я остался в лодке, меня наверняка схватили бы. К счастью, берег в этом месте поднимается круто, а под носом лодки глубина достигала трех-четырех метров. Я нырнул с борта, проплыл под водой метров двадцать, потом вынырнул, чтобы глотнуть воздуха. Затем я снова погрузился и долго плыл под водой. С берега доносились крики и шум, но, к счастью, немцы не повернули прожекторов в сторону моря, и я спокойно плыл. Вот, пожалуй, и все.

— Удачно вышло, — заметил я с одобрением. — Вам нечего винить себя за то, что вы спаслись таким образом. В древности говорили: «Тот, кто борется, отступает, только чтобы готовиться к новым сражениям». Вы не смогли бы быть более полезным для Габриеля, если бы положились на судьбу и позволили нацистам схватить себя. Кстати, как вы сняли в воде свои морские сапоги?

— На мне не было морских сапог, — ответил Лёвен, не раздумывая. — Я был в мокасинах.

— Это интересно. — Я улыбнулся. — Моряк собирается переправить лодку с беглецами через Северное море в Англию. Это ведь далеко не воскресная прогулка. Впереди — сотни километров штормового моря. Во время такого перехода волны неминуемо захлестывают через борт, и вода покрывает днище лодки. И, несмотря на это, вы, опытный моряк, надеваете мокасины. Хотите, я скажу, почему вы так поступили? Потому что вы с самого начала знали, что лодке не суждено отправиться в путь! С нацистами было договорено, что вы искупаетесь, и потому вы надели мокасины, чтобы облегчить себе передвижение в воде.

— Вы меня не поняли, — начал оправдываться Лёвен.

— Не понял? — перебил я его. — Не думаю. Это был довольно хитрый план. Если его разработали вы, то поздравляю вас. Отряд Габриеля был предан, и вам казалось, что никто не заподозрит в предательстве человека, чуть не попавшего в лапы врага. Нет, я сомневаюсь, что план этот вы разработали без посторонней помощи. Все это очень напоминает затею моего старого знакомого, руководителя немецкой разведки в Голландии Гискеса.

Младший Лёвен заморгал и резко замотал головой.

— Я не знаю, о чем вы говорите! — закричал он. — Я никогда не слышал о человеке, имя которого вы назвали! Я не предатель!

— Именно вы предатель, — возразил я. — Более того, я добьюсь вашего признания, даже если мне придется сидеть здесь с вами до конца войны!

Но Ян Лёвен оказался более крепким орешком, чем я предполагал. Около недели я работал с ним, снова и снова возвращаясь к вопросу о мокасинах. Я насмехался над ним, кричал на него, уговаривал сознаться. А как-то заявил даже, что Габриель опознал в нем предателя и видел, как он ночью выходил из дома немецкого коменданта. Я расставлял все новые и новые западни, но Лёвен, однажды поскользнувшись, больше не повторял ошибки.

Один раз я поместил его в комнату, оборудованную микрофонами для подслушивания, и устроил встречу с отцом. Перед этим я убедился, что отец знал, что в отношении его сына имеются сильные подозрения, но даже собственному отцу Ян Лёвен ни в чем не признался. Он упорно держался своей версии, утверждая, что надел мокасины в ту ночь потому, что в них удобнее передвигаться. Его морские сапоги лежали под распорками на носу лодки. Он якобы предполагал надеть их сразу же после выхода в море.

Я обсуждал дело Лёвена с ведущим офицером отдела военного прокурора, и нам пришлось признать, что улик против Лёвена явно недостаточно для осуждения его обычным путем. Немцы захватили лодку, и не было ни единого свидетеля, который мог бы подтвердить или опровергнуть утверждение Лёвена о том, что сапоги находились на борту лодки. Нельзя было ожидать, что отец выступит против сына. Пока молодой Лёвен упорствовал, жизнь его находилась в безопасности.

Следующие три года молодой Лёвен провел в английском лагере для интернированных. Я думаю, он понимал, что каждый прожитый день приближал его к суровому и беспощадному приговору, который мы не смогли вынести и привести в исполнение на основании существовавших законов. Лёвен-старший умер через шесть месяцев после прибытия в Англию. Официальное заключение о причине его смерти говорило, что он так и не смог оправиться от тяжелых испытаний, связанных с последним морским переходом. Но лично я считаю, что он умер из-за того, что сердце его не выдержало испытаний другого рода. Даже за отсутствием достаточных юридических доказательств старший Лёвен внутренне понимал, что сын его разоблачен как предатель.

ДЬЯВОЛЬСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

С окончанием войны в Европе охота за шпионами не прекратилась. Они не представляли больше серьезной угрозы для безопасности союзных стран, но нужно было смотреть в будущее. Кроме всего прочего, справедливость требовала наказания виновных. Необходимо было выявить коллаборационистов и военных преступников.

Через несколько недель после окончания войны я оказался в Шевенингене под Гаагой. Однажды я получил анонимное письмо, написанное карандашом печатными буквами. Текст гласил: