Топорков пристально смотрел на Щиплюка, словно бы силясь разгадать какую-то тайну, но никакой тайны не было. Перед Топорковым навытяжку с пустым от страха лицом стояло ничтожество. Как только появился спрос на подлость и предательство, судьба вознесла его, но сейчас, лишившись документов, оружия, брички и конвойных и оставшись лишь при черных штанах, Щиплюк стоял немо, не в силах решиться ни на жалостливые оправдания, ни на сопротивление, ни на бегство. Даже для того чтобы упасть на колени и залопотать, подобно конвойному, требовался маломальский артистический дар или хотя бы непосредственность; ничтожество не обладало и этим.

— Значит, Ивана — объездчика с семнадцатого кордона?.. — переспросил майор.

— Так точно, — сказал конвойный. — Зверь! Я и сам его забоялся. Готов хоть сейчас в партизаны. У вас хоть справедливость… Вы просто так человека не убьете, а они… Гады!

— Слова твои — золото, — нежно сказал Левушкин и, взяв конвойного за воротник, поднял его с земли. — Вот только сам ты — дерьмо собачье!

— Левушкин! — Топорков отозвал разведчика в сторону. — Вы вот что… Вы молодую эту гниду отпустите. Так надо. Пускай доложит про обоз. Боюсь, немцы нас потеряли…

— А может, сначала переправимся по-спокойному? — неуверенно сказал Левушкин.

— Неизвестно, где они нас ищут, — возразил Топорков. — Могут на тот обоз наткнуться. Нет, пусть уж будут при нас. Исполняйте!

Два выстрела раздались за холмом, в березнячке, и сойки испуганно забились в ветвях.

Левушкин, неслышно, по-кошачьи ступая, вышел из-за березок и аккуратно сложил на землю две пары брюк — новые, окантованные и «бэу», заезженные на седле до блеска, два френча, две пилотки и две пары подбитых шипами, насмаленных немецких сапог с короткими голенищами.

— Ты что! — Лицо Топоркова пошло пятнами. — Я же приказал молодого отпустить.

— А я и отпустил, — сказал разведчик, моргая белесыми ресницами и широко открыв невинные глаза. — Что он, голый не добежит, что ли?

6

И снова медленно вращались колеса. Проплывали пустые осенние леса.

Как будто ничего и не произошло. Но…

Впереди обоза на добром карем коньке ехал Левушкин, стиснув гладкие бока шипастыми крепкими подошвами немецких сапог.

Тарахтела легкая бричка с Андреевым и Топорковым, и ствол ручного пулемета торчал из нее, напоминая о невозвратной эпохе тачанок.

Второй карий конек брел в паре с трофейным тяжеловозом.

И шагали по пыли кургузые, подбитые шипами немецкие сапоги, надетые Бертолетом взамен разбитых старых.

Ленивое осеннее солнце уже зависло над лесом, и длинные тени пересекали дорогу…

Топорков, сидя в бричке рядом с Андреевым, развернул карту.

— Пожалуй, к утру они нас и встретят, — сказал он. — Полицай молодой, должен бегать прытко.

— Уж постараются не упустить, — отозвался Андреев.

День одиннадцатый

САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ

1

Упряжки были подогнаны одна к другой, а лошади подвязаны вожжами к задкам телег: не хватало погонщиков.

Левушкин, как всегда, был в дозоре. Он то устремлялся вперед, то останавливался, замирал среди холодной тишины. Очевидно, чутье подсказывало ему близость противника.

И Андреев, таежный охотник, брел с особой осторожностью, таясь, соснячком. Неприметный его дождевичок мелькал среди блеклой хвои. Солнце уже укатилось за лес, светились лишь высокие барашковые облака…

Коротко, с металлическим звоном, будто молотком дробно отбарабанили по наковальне, прозвучала очередь пулемета с мотоциклетной коляски.

Обоз остановился. Дремавший Топорков сбросил с глаз тонкие, воскового оттенка веки, привстал и с усилием спрыгнул с брички. Беззвучно, как лист, опустилось на землю сухое тело. Подбежал вездесущий Левушкин:

— На развилке — разъезд: два мотоцикла… и собака.

— Собака?

— Овчарка. В коляске. Заметили меня, — видать, собака почуяла.

— Виллó, Левушкин, гоните обоз в лес, вдоль посадки! — крикнул майор и взял с телеги трофейный ручной пулемет, оставленный мотоциклистами, подстрелившими Степана у Чернокоровичей.

Обоз — телега за телегой в подвязи — стал медленно, как эшелон, поворачивать, и лошади, разбив усыпанный хвоей песок, зашагали вдоль молодого, рядами посаженного соснячка. Уже слышалось знакомое тарахтение мотоциклов. Моторы то ревели, преодолевая песчаные преграды, то приглушенно, басовито постукивали на холостых оборотах.

Партизаны залегли в соснячке на хрустящем мху.

— Осторожно подъезжают, — прошептал Андреев. — Ученые!

Топорков ладонью сдерживал судорожное дыхание.

— Собака — это очень плохо, — сказал он.

— Ясно, — кивнул бородкой Андреев и протер чистой тряпицей линзы оптического прицела.

Из-за сосновой ветви Топорков видел, как на лесной дороге, глубоко просев колесами в песок, остановился мотоцикл. Позади колясочника колыхался штырь натяжной антенны. Показалась и вторая машина.

Несколько соек, перелетев дорогу впереди, прокричали что-то сварливыми голосами. Пепельная, отменной породы овчарка, важно сидевшая в коляске второго мотоцикла, повела ушами и проворчала. Влажно блеснули фиолетовые десны.

…Коротким видением пронеслась в памяти майора концлагерная сцена: упавший заключенный — руки его прикрыли затылок — и овчарка, которая, брызжа слюной, наклонилась над ним, готовая вцепиться в шею. Этим заключенным был сам Топорков. Это над его головой хрипела овчарка, роняя жаркую слюну…

Мотоциклисты подъехали к тому месту, где свернул обоз. Песок здесь был взрыт копытами, а железные ободья колес проложили четкую колею в сторону, к соснячку.

Солдат, сидевший позади второго мотоциклиста, слез и позвал собаку, придерживая длинный поводок. Овчарка легко, пружинисто выпрыгнула из коляски и уперлась широко расставленными лапами в песок. Она злобно косила глазами в сторону соснячка и ворчала. Мотоциклисты переглянулись.

— Los, Adolf, los du! — сказал водитель солдату. — Da gibt’s auch ein Mädel. [298]

2

Андреев выстрелил. Винтовка в его руках подпрыгнула, и из ствола потянулся дымок.

— Отходи! — сказал майор и нажал на гашетку «ручняка».

Мотоциклисты мгновенно залегли и открыли ответный огонь. Серая овчарка лежала на дороге недвижно, как груда пепла, и пули поднимали возле нее фонтанчики пыли.

Андреев, не задевая деревьев, чтобы не шевелить ветвей и не выказывать своего положения, бесшумной змейкой прополз между рядами сосенок.

Достав гранаты, двое мотоциклистов под прикрытием пулемета перебежали дорогу и залегли для нового броска. Топорков дал еще одну длинную очередь и пополз, волоча «ручняк», следом за Андреевым. Он хрипел, задыхался, но полз, ставя острые локти в трескучий мох и подтягивая сухое тело.

Мотоциклисты переглянулись и разом, как по команде, далеко и мощно бросили гранаты. «Колотушки», описав высокую траекторию, затрещали в ветвях в том самом месте, где только что лежали Топорков и Андреев. Желтым и красным вспыхнул песок, оглушительно громыхнул сдвоенный разрыв, и солдаты, едва успели просвистеть осколки, бросились вперед, стремясь использовать ту победную долю секунды, пока враг еще ошеломлен и не в силах сопротивляться.

Но Топорков, угадавший этот бросок мотоциклистов, снова дал очередь сквозь соснячок, не целясь. Один из солдат упал. Второй, приткнувшись к нему, зашелестел перевязочным пакетом.

Топорков побежал, клонясь вперед туловищем.

Он перебежал полянку, взрывая песок сапогами, и упал. Несколько секунд он лежал неподвижно, короткие, судорожные вздохи сотрясали тело. Наконец он поднял слезящиеся глаза. Поляна расплывалась, качались деревья, и тело отказывалось повиноваться. Палец никак не мог нащупать спусковой крючок.