Сразу после полудня на ипподроме состоялся военный парад. Дипломатические ложи заполняли друзья и враги, которых ещё раз тактично отделили друг от друга. Лишь немногие дипломаты нейтральных стран могли занимать любые места.

В военное время дипломаты, аккредитованные в Турции, вели довольно странную жизнь. С одной стороны, им нужно было соблюдать все церемонии мирного времени и дипломатическую вежливость, а с другой – сохранять видимость вражды, разделявшей их страны. Однако дома я всё ещё пил хорошее шотландское виски, а мои коллеги из посольств враждебных стран наслаждались прекрасным немецким рейнвейном. Индийский пряный порошок и венгерская паприка были предметами постоянного международного товарообмена, производившегося, конечно, через турецких слуг. Как граждане нейтральной страны, они находились в выгодном положении, потому что могли поддерживать дипломатические и деловые отношения с обеими сторонами.

Обо всем этом я думал во время великолепного военного парада, устроенного нашими хозяевами специально для нас и наших противников. Всего лишь пять метров отделяло меня от представителей враждебного лагеря, среди которых можно было увидеть много людей с приятными лицами. Но лучше было не смотреть на них – они были нашими врагами, и с этим ничего нельзя было поделать.

Вернувшись после парада в посольство, я узнал, что посол желает немедленно видеть меня. Я отправился к нему в кабинет, где, не говоря ни слова, он протянул мне расшифрованное сообщение. Я прочел следующее:

Итак, вопрос был решен без нашего участия. 30 октября ровно в три часа дня в моем кабинете зазвонил телефон. Я схватил трубку. На мгновение сердце мое замерло. Голос звучал в трубке тихо и, казалось, очень издалека.

– Говорит Пьер. Вы получили для меня письмо?

– Да!

– Я зайду к вам сегодня вечером. До свидания!

Он повесил трубку. Я отчетливо услышал, как звякнул рычаг на другом конце провода. Шнюрхен с удивлением посмотрела на меня: когда зазвонил телефон, я выхватил трубку у неё из рук (она собиралась ответить на звонок). В её глазах теперь можно было прочесть невысказанный упрек. Она догадалась, что здесь была какая-то тайна, в которую её не хотели посвящать. Затем я попросил Розу, секретаря посла, передать фон Папену, что я прошу разрешения зайти к нему. Через одну-две минуты она сообщила по телефону, что посол ждет меня. Я тотчас же отправился к нему.

– Камердинер только что звонил, господин посол. Я встречусь с ним сегодня в десять часов вечера.

– Берегитесь, мой мальчик, не позволяйте этому человеку дурачить себя. Откровенно говоря, мне это дело совсем не нравится. Камердинер может вызвать скандал. Здесь этого допустить нельзя. От меня вы получите все необходимые указания, но имейте в виду, что в случае провала я не смогу защитить вас. Вероятно, мне придется даже доказывать, что я ничего не знал о ваших действиях. Особенно позаботьтесь о том, чтобы ни один посторонний человек не знал об этом деле, ни один человек. Помните французскую пословицу: «Предают только свои».

– Я очень много думал об этом, а также о том, как передать ему деньги. Я не дам ему их до тех пор, пока не смогу убедиться, что фотокопии сняты с подлинных документов. Откровенно говоря, господин посол, меня это дело привлекает не больше, чем вас. Но я сделаю все от меня зависящее. Я прекрасно понимаю, если что-нибудь случится, отвечать буду только один я. Но я уверен, что мы поступили бы неправильно, отклонив это предложение, особенно в военное время. Наши противники не сделали бы этого. Ведь сами мы не забираемся в английский сейф – документы нам приносят. Во всяком случае, мы даже не знаем, выйдет ли что-нибудь из этого. Возможно, все это окажется обманом.

– Может быть, – сказал посол. – Откровенно говоря, я буду не очень огорчен, если это случится. Так или иначе, вручаю вам деньги. Советую сосчитать их.

Господин фон Папен вытащил из среднего ящика письменного стола огромную пачку бумажных денег и придвинул её мне. Значит, берлинский курьер прибыл вовремя. Меня поразил размер пачки, состоявшей из десяти-, двадцати- и пятидесятифунтовых банковских билетов, сложенных отдельно. Неужели в Берлине не могли найти более крупных купюр? Кроме того, все они были подозрительно новыми. Очевидно, лишь небольшая их часть находилась когда-то в обращении, и это вызвало у меня некоторые подозрения.

Посол словно угадал мои мысли.

– Банкноты кажутся слишком уж новыми, – сказал он.

Я пожал плечами и начал считать. Сосчитав деньги, я завернул их в большой лист газеты, лежавшей на столе посла. Когда я уходил из кабинета, господин фон Папен проводил меня до двери.

– Помните, не навлеките на меня беду и не попадите в неё сами!

Прекрасное пожелание, подумал я. К сожалению, ему не суждено было осуществиться.

Прижимая пакет к груди, я сошел с лестницы и через сад посольства прошел в свой кабинет. Деньги я запер в сейф.

Затем я послал за Шнюрхен и сказал ей:

– Между прочим, не дадите ли вы мне и второй ключ от сейфа? С сегодняшнего дня он будет у меня.

Я знал, что обижу ее, но не мог поступить иначе. Шнюрхен удивленно, с обидой посмотрела на меня.

– Вы больше не доверяете мне?

– Дорогая моя Шнюрхен, дело не в том, доверяю я вам или не доверяю. Но могут произойти события, которые, возможно, потребуют, чтобы оба ключа были у меня. Поверьте, я меньше всего хочу вас обидеть.

Она сейчас же отдала ключ, но её лицо всё ещё выражало огорчение. Сначала я пожалел Шнюрхен, но потом вспомнил слова фон Папена: «Предают только свои». Лучше было не рисковать. Но через неделю, когда я должен был ехать в Берлин, Шнюрхен получила ключ обратно, и с тех пор он находился у нее. Это было неизбежно по техническим причинам.

Она никогда не выдала доверенную ей великую тайну.

В тот вечер без десяти минут десять я опустил шторы в своем кабинете и выключил свет в зале, чтобы моего посетителя не могли увидеть с улицы.

В подвальном этаже посольства, где находилась фотолаборатория, уже дожидался готовый к работе вполне надежный шифровальщик, который до войны был фотографом-профессионалом. Если камердинер действительно принесет фотопленку, её нужно будет немедленно проявить. Я сам был фотографом-любителем, но не умел хорошо проявлять. Вот почему в начале операции «Цицерон» мне пришлось прибегнуть к помощи профессионала, но, кажется, он так и не узнал, с чем имел дело. Очевидно, он догадался, что обрабатывал важные документы, но где их достали и для чего они предназначались, он никогда не узнал – по крайней мере, от меня.

Без двух минут десять я стоял в назначенном месте возле сарая в саду посольства. Была темная, хотя и звездная ночь, вполне подходящая для намеченной цели.

Было прохладно и так тихо, что я слышал биение своего сердца. Не прошло и минуты, как я увидел приближавшегося ко мне человека. Напряженно всматриваясь в темноту, я услышал тихий голос:

– Это я, Пьер. Tout va bien? [16]

Глава третья

От сарая мы молча пошли к посольству. Судя по тому, что он не спотыкался даже в тех местах, где встречались ступеньки (а шли мы очень быстро), у него было, необыкновенно острое зрение. Или, может быть, это место ему хорошо знакомо? Кто знает! Ни один из нас не произнес ни слова.

Через темный зал мы прошли в мой кабинет. Я включил свет, и на мгновение он ослепил нас.

Теперь этот человек не проявлял и признака той нервозности, которая была заметна в нем во время нашего первого свидания. Очевидно, камердинер был в прекрасном настроении и чувствовал себя очень уверенно.