— Ты уже знаешь, как я отвечу… Я буду одна?
— Нет.
— С тобой?
— Я не в счет. Речь о другом. Но этот человек тоже хорошо тебе знаком. — Кузьмич выдержал паузу. — Будешь работать с Энрико.
Саша быстро посмотрела на него.
— Не шучу, — сказал Кузьмич и снова улыбнулся.
— Погоди, погоди… Выходит, он уже знает? Знает и дал согласие?
Кузьмич кивнул.
— А мне ни слова не сказал! — пробормотала Саша. — Глядел на меня ясными глазами — и ни звука. Когда же вы успели встретиться?
— Два часа назад. Так что он не успел еще глядеть на тебя ясными глазами… Словом, знал, что ты согласишься. Вот только беспокоился: как все будет с Лолой?
Саша вздохнула, плотно сжала губы.
— Может, побудет с бабушкой? — осторожно сказал Кузьмич. — А нет — так заберу к себе. То есть в семью моей сестры. Я ведь тоже не бог весть какой домосед…
— Поедет к бабушке, — сказала Саша. — Та давно ее зовет.
— Ну, ежели так, — значит, решено. Отправь дочку пораньше, как только сможешь. Приказ о твоем перемещении не замедлит. Будешь откомандирована ко мне. Предстоит немалая подготовка. Да и поездить придется, пока доберешься до места… Но обо всем этом — в свое время.
Саша встала. Поднялся с места и Кузьмич, обнял ее за плечи, посмотрел в глаза.
— Нет ли сомнений, иных причин?..
Саша покачала головой.
— Все же подумай. Если вдруг откажешься — тебя не упрекнут, поймут правильно.
— Мы все решили… Я вот о чем, Кузьмич. Сегодня довелось встретиться с одним человеком. И теперь я вспомнила о нем: может, пригодится?..
И Саша рассказала об операторе с нефтеперерабатывающего завода Готфриде Пиффле.
— Ну что ж, — сказал Кузьмич. — Это интересно. Спасибо, Саша.
— Еще я хотела бы спросить… Тебе решительно нельзя появляться в городе?
— А что такое?
— Пообедал бы у нас. Я знаешь какая хозяйка!
— Не в этот раз. — Он взглянул на часы. — Очень трудно со временем.
— Сегодня же уезжаешь?
— Есть спешные дела…
Они вышли из комнаты. Хотя широкие листья разросшихся инжирных деревьев плотно загораживали солнце и на веранде господствовал сумрак, здесь было куда жарче.
Постояли, перед тем как расстаться.
Остро пахло укропом, мятой. К этим ароматам примешивался едва уловимый запах дыма. Было знойно и тихо. Даже море не так шумело — лишь изредка можно было расслышать слабые всплески воды у песчаного пляжа.
— Тишина, — сказал Кузьмин. — Тишина и покой.
Будто нет на свете фашизма и прочей мерзости и тебе не надо снова готовиться в трудную командировку.
— Опять в банду.
— В банду — ты это верно заметила. Но теперь все будет посложнее. Однако и ты ведь не та, что была прежде. Опыта прибавилось. Да и у нас совсем иные возможности.
ПЯТАЯ ГЛАВА
По утрам в теплое время года в берлинском парке Тиргартен можно было встретить десятки всадников. Сюда на прогулки по аллеям для верховой езды собиралась столичная знать — похвастать породистыми конями, покрасоваться…
Сегодня небо хмурилось, низкие тучи предвещали дождь, и на пустынных аллеях можно было увидеть только служителей, сгребавших в кучи валежник и опавшие листья.
В девять часов утра тишину парка нарушил приглушенный стук копыт. Появился конник, по виду — типичный фланер: черный сюртук с закругленными полами и черный шелковый котелок, серые бриджи, черные сапоги с короткими мягкими голенищами. Он был средних лет и, видимо, небольшого роста: на крупном золотисто-рыжем жеребце казался и вовсе маленьким.
Конь горячился, пританцовывал от нетерпения. Всадник ослабил повод, и жеребец поскакал укороченным манежным галопом.
Неподалеку по велосипедной дорожке двое слуг в униформе из зеленого твида катили кресла на колесиках, в которых сидели пожилой оберст с перебинтованной ногой и старуха.
Всадник на рыжем жеребце проскакал мимо. Оберст и старуха прервали разговор и посмотрели ему вслед.
— Боже, — сказала старуха, брезгливо улыбнувшись, — как дурно держится он в седле! Горбится, дергает локтями при каждом прыжке лошади.
— А лошадь хороша! — Оберст даже прищелкнул языком от удовольствия. — Точно такая, помнится, была у меня в Африке… — Он вздохнул, покрутил головой, как бы признавая, что потерянного не вернешь.
— Лошадь хороша, а наездник ни к черту! — упрямо сказала старуха. — Можно только удивляться, что таких увальней берут в кавалерию.
— С чего ты взяла, что он кавалерист?
— Следом скачет слуга. Погляди на него и все поймешь.
Теперь и оберст увидел второго всадника. Это был солдат. Он сильно отстал и стремился догнать того, кто ехал впереди.
— Ординарец, а не слуга, — наставительно сказал оберст. — Ты же видишь: он в мундире.
— В том-то и штука, что на нем мундир драгуна. Вот я и делаю вывод: если слуга драгун, то его хозяин тоже кавалерист.
— Все же моряк, а не конник.
— Так он знаком тебе?
— Немного… Еще недавно был командиром береговой охраны в Свннемюнде. Недавно вот перебрался сюда. Говорят, получил какую-то должность в одном из тыловых управлений ОКВ [193] . Что ж, будет тянуть лямку, пока не выслужит пенсию.
— Как его имя?
— Кажется, Канарис. — Оберст наморщил лоб, припоминая. — Ну да, капитан цур зее [194] Вильгельм Канарис.
Между тем всадник продолжал прогулку. За поворотом аллеи он пустил коня шагом.
Верховой ездой Канарис занимался по утрам, через день, как советовал врач, и всегда в этом парке. Ведь Тиргартен находился совсем рядом с большим четырехэтажным зданием, где он теперь служил. Но оберст ошибался, утверждая, что это было некое тыловое управление вермахта. Обширный особняк на Тирпитцуфер, 74 являлся главной резиденцией абвера, одного из самых таинственных учреждений гитлеровской Германии, а Канарис — главой абвера. Он был назначен на эту должность два года назад, когда отпраздновал свое 48-летие. Назначение было секретным, и поначалу о нем знали только заправилы рейха, верхушка генералитета и РСХА [195] . Кстати, сейчас, два года спустя после своего назначения, руководитель абвера был уже контр-адмиралом. За это время многое изменилось. Абвер, в котором числилось менее сорока сотрудников, когда его принял Канарис, теперь насчитывал более четырех тысяч офицеров и агентов и продолжал расширяться. Но все равно о нем и о его руководителе публике мало что было известно.
Время приближалось к десяти утра. У выезда из парка адмирал соскочил с седла. Ординарец подхватил поводья и увел коня. Канарис же сел в поджидавший его автомобиль.
Три минуты спустя он был уже в своей резиденции. Еще через несколько минут переоделся в пиджачную пару и занял место за письменным столом просторного кабинета.
По всем признакам предстоял напряженный день. Уже месяц, как по заданию Гитлера военный министр и главнокомандующий вермахтом фон Бломберг готовил некий ответственный документ. Вчера Бломберг был вызван в имперскую канцелярию, пробыл там весь день. Таким образом, сегодня ожидались новости.
Канарис не ошибся. Прогудел зуммер прямой связи абвера с Банделерштрассе [196] . Канарис снял трубку и услышал глуховатый баритон военного министра. Фон Бломберг вызывал к себе главу военной разведки и контрразведки вермахта.
Когда Вильгельм Канарис снова появился в своем кабинете, рабочий день был на исходе.
Некоторое время он сидел неподвижно, собираясь с мыслями, потом достал из сейфа толстую тетрадь. Это был его личный дневник, куда записывалось все самое важное.
Сейчас предстояло сделать запись о совещании у Бломберга. Оно было знаменательным. Министр огласил директиву, одобренную фюрером. Вермахту предписывалось энергично готовиться к войне, хотя в директиве и признавалось, что Германия не должна опасаться нападения с чьей-либо стороны.