Выбрались из сумрачной вони в ослепительный свежак двора. Отдышались, разобрали лошадей, молча тронулись вдоль улицы. Из-за плетней, из окон царапали, обжигали людские глаза: почему стрельба, где Асуевы, что спустились с гор для легализации?

Валиев, не поворачивая головы, надсаживая голос, закричал всем, кто слышал:

— Так будет с каждым, кто обмануть нас захочет. Умар-Хаджи стрелял в меня, ранил во время переговоров. Теперь отстрелялся. Кто на Валиева руку поднимет — до утра не доживет!

Жуков поднял голову, боковым зрением зафиксировал: Колесников затесался меж ним и Валиевым, притерся лошадиным боком к жеребцу начальника ОББ, перегнулся, что-то шепчет ему на ухо. Валиев слушал, криво, одной щекой усмехался, нехотя кивал, время от времени настороженно, выжидающе косил на Жукова. Позади, устало обвиснув в седле, ехал майор Лухаев.

Жуков переложил плеть в правую руку, наотмашь, с оттяжкой хлестнул гнедую кобылу Колесникова по крупу. Лошадь всхрапнула, шарахнулась вперед, едва не уронив всадника. Тот выправился, раздирая удилами лошадиные губы, скособочил шею. Ломая взгляд оперативника, Жуков лениво попенял:

— Нервная у тебя кобыла. И субординации не признает, промеж начальства лезет. Хреново воспитываешь.

— Виноват, товарищ майор, — сказал Колесников. На известковом лице сочились страхом и ненавистью черные глаза.

— Само собой виноват, — согласился Жуков. Повернулся к Валиеву: — Ну, начальник, на что рассчитываешь?

— В каком смысле?

— Решил меня перед фактом поставить. Победителей не судят? Так ты не победитель, Валиев. Мясник ты. И меня в мясники тащишь. Без спроса. А я не люблю, когда меня не спрашивают. Так на что рассчитываешь, капитан?

— Зачем такие речи? Умар-Хаджи сегодня в легализацию пришел, завтра опять в банду уйдет, Исраилову помогать. Зачем помощника Исраилова упускать?

— Я спрашиваю, на что рассчитывал? — раздул ноздри, встрял в гладкую речь Жуков. Накаляясь в долгом молчании, стал прикидывать: рапорт Кобулову о наглом самодовольстве милицейского аборигена сегодня подать или?…

— На шашлык рассчитывал, на коньяк кизлярский, — неожиданно ухмыльнулся, подал голос Валиев.

— Что-о? — изумился Жуков.

— Говорю, ордена обмывать будем кизлярским коньяком.

— Ты чего буровишь, какие ордена? — ощерился Жуков.

— Боевые. За ликвидацию особо опасной банды. Гачиев уже подписал, Кобулов в Москву завтра отправит. Ты тоже в списке есть, героически работал, в бандитов стрелял, кобылу Колесникова воспитывал. Чем недоволен, а? — в открытую уже щерился Валиев.

«Они тебя за куклу держали, Федя, — понял, перекипая в бессильной ярости Жуков. — Все было обмозговано на высшем уровне, а тебя для блезиру в операцию вставили, в виде пугала огородного, для московского запаха. Сказал же тебе абориген: заткнись и не возникай».

— Далеко пойдешь, капитан, — усмехнулся Жуков. «Да хрен с вами, зверье, все вы здесь одним миром мазаны. Истребляйте друг друга, мне же меньше работы, скорее домой вернусь».

— Вместе пойдем, товарищ майор, — весело отозвался Валиев. — Мы без вас никуда, кто мы такие без вас? Россия плюнет — и нет нас.

Они пустили коней в намет — матерая безнаказанная и самая страшная в этих горах банда, напрочь лишенная жалости, сомнений, традиций, на чем рос и становился на ноги человек.

Глава 9

Сразу после прилета в Грозный Серов зашел к Иванову. Там просидели почти три часа. Замнаркома НКВД Аврамов все это время промолчал в углу. Наркома Иванов почему-то не пригласил и этого отлучения никак не объяснил.

Серов слушал первого, временами делал пометки в блокноте. Мозг явственно вспухал от работы: раскладывая незнакомые проблемы по полочкам, доискивался по ходу до первопричин.

По первому впечатлению, Иванов в хомуте первого вроде бы тянул, правда, с надрывом и изрядной суетой. Время от времени всплывала у Серова одна из главных неясностей: за что немилость к наркому, что, так и придется работать с замом? Аврамов — кот в мешке, молчаливый кот.

Судя по рассказу Иванова, аппарат изрядно скис, в горах почти не бывает — опасно, ситуацией владеет слабо.

Какой-то Ушахов отпустил Исраилова. Это дошло не сразу. Иванов, сообщив о ротозействе капитана, уже перевалил на сельхозпроблемы: недосев, бескормица, порча инвентаря, саботаж, грабеж и вредительство…

— Как это «упустил»? Исраилова упустил? Что за бедлам?! — осознал наконец и гневно заворочался в кресле Серов.

Иванов, сбившись, болезненно поморщился. Полез в ящик стола, достал два рапорта — от самого Ушахова и от его заместителя по райотделу Колесникова.

Серов прочел, положил на стол. Долго, гневно посапывал. Исраилова упустить?! За такое, самое малое, к чертовой бабушке из органов! Искоса взглянул в угол, где за журнальным столиком молчал Аврамов, вспылил:

— А вы чего все время ухмыляетесь? Бедлам тут развели у себя!

Аврамов все так же молча зажег настольную лампу на столике, поднес к лицу:

— Привычка такая. С гражданской.

Серов вгляделся. Увидел шрам на лице зама, вздернувший вверх половину рта, отвел глаза:

— Нда… Хреновая привычка. Ладно, извините.

Аврамов мирно пожал плечами, погасил лампу. Серов глянул в угол еще раз, потеплел лицом: «Годится. Не полез в бутылку. Надо бы прощупать поближе, присмотреться повнимательней к кадру. Работы муторной здесь, видать, невпроворот. Рядом нужен «свояк».

После обкома шли по длинному наркоматовскому коридору. Дверной квадрат — направо, дверной квадрат — налево. В ковровой дорожке глохли шаги. Аврамов шагал рядом, не мельтешил, деликатно пережидая генеральскую думу. Серов молча перекипал в гневной досаде. Не выдержал, выпустил ее наружу:

— Разгильдяй, трус! Считай, в кармане у него Исраилов был! И на тебе — мордой об стол. Какого черта он его в балку без боя пустил?

— Хотел взять живым. Балка — каменный мешок, — осторожно напомнил про ушаховский рапорт Аврамов.

— Если каменный мешок, почему позволил главарям смыться?