— Не знаю. Видите ли, я живу там совсем недавно. Все зависит от того, насколько подходящим окажется это уединенное место для моих занятий.
— Я желаю вам приятно провести время и надеюсь, что вы извлечете пользу из своего пребывания в Дзуси.
Он поднялся, и аудиенция была закончена. Мне показалось странным, что меня пригласили из Дзуси всего лишь для того, чтобы сообщить о галлюцинациях мистера Сато. Но я хорошо знал из практики японской военно-морской разведки, что мое знакомство с Сато их сильно беспокоит. Поэтому я не пожалел всего вечера в Токио на наведение справок о своем новом друге. Я поговорил с одним корреспондентом японской газеты, которого хорошо знал, и американцем, находившимся в близких отношениях с мэром города и знавшим его помощника Сато. Они охарактеризовали мне Сато, как уравновешенного либерала, который к тому же имеет смелость придерживаться своих убеждений. В то время высказывать опасные мысли было еще не так рискованно, как несколько лет спустя, после принятия так называемого Закона об охране общественного спокойствия. В 1922 году японцы могли говорить об освободительных идеях даже с незнакомыми людьми.
Сейчас, когда я вспоминаю о своих многих продолжительных разговорах с Кисиро Сато, я склонен выразить сочувствие офицерам японского военно-морского флота, которым не нравилось мое соседство с Сато. Действительно, этот ненавязчивый образованный человек первый обрисовал мне те грандиозные планы, которые позднее составили часть японских агрессивных намерений. Без его помощи я понял бы слишком поздно, что программа, воплощенная в японской так называемой основной политике, по сути дела являлась агрессивным планом, по которому война неизбежно должна была охватить все страны Тихоокеанского бассейна. В процессе бесед с Сато я начал отчетливо представлять «основную политику» во всех ее коварных деталях. Во мне созревало решение посвятить свою жизнь борьбе с ней.
Знакомство, только что завязанное с Сато и находившееся под наблюдением Токио, следовало перевести на более благовидную, правдоподобную основу, чем простая дружба между соседями. Мои занятия языком представили мне такую возможность. В Токио я имел двух преподавателей, с которыми занимался по три или четыре часа в день. Один из них поехал со мной в Дзуси, а вместо другого я решил пригласить Сато. Теперь он всюду носил с собой учебник по грамматике, и те, кому вздумалось бы подслушать наши разговоры, заметили бы только его усилия ознакомить меня с особенностями японского языка. Наши политические разговоры велись на английском языке, а в доме не было ни одного человека, который бы мог нас понять.
Сато приносил в мой дом целый ворох сплетен и слухов, собранных им в канцелярии мэра Токио; они дополняли сообщения газет и проливали свет на то, о чем в печати умалчивалось. Он вспомнил, как кронпринц Ямагата в феврале 1921 года оставил большой государственный пост и своей отставкой вызвал сенсацию. Сато сообщил мне и причину: совет маршалов выступал против поездки кронпринца в Великобританию. Когда свадьба кронпринца должна была вот-вот состояться, Сато передал мне слухи, касающиеся этого важного дела. Принцессе Куни предстояло в будущем стать японской императрицей, но, хотя такое бракосочетание соответствовало государственным интересам, принцесса неожиданно выразила свое несогласие. Потом она передумала, и я, регулярно следивший через Сато за дворцовыми событиями, узнал о ее окончательном решении выйти замуж за кронпринца задолго до того, как об этом официально в радостных формулировках объявили в печати.
Сплетни, в изобилии поставляемые Сато, служили некоторым дополнением к нашим разговорам, подобно юмористической странице в газете. Он сообщал мне и более важные сведения, которые заполняли многие пробелы в моей осведомленности и дополняли общую картину. Япония ориентировалась как на юг, так и на север в своих устремлениях вырваться за пределы границ островной империи. В каждом государственном учреждении в Токио процветали различные политические секты и клики, в разное время тащившие страну то вправо, то влево, но всегда в направлении экспансии. Взоры всех были устремлены на запад, за море, к азиатскому континенту.
Положение вещей, которое нарисовал мне Сато и которое я мог подтвердить сведениями, полученными из других источников, сильно расходилось с представлением американского общественного мнения и даже с точкой зрения большинства обозревателей, находившихся в Японии. Пропасть, разделявшая японскую армию и военно-морской флот, оказалась намного больше, чем простое соперничество между двумя видами вооруженных сил. Армия и флот являлись как бы двумя разными планетами, которые имеют свои собственные орбиты вращения и которым суждено никогда не встретиться. Военно-морской флот все свое внимание обращал на водные пространства — моря и океаны. Его личный состав воспитывался в духе восхищения и зависти перед английской военно-морской мощью. Командование военно-морского флота мечтало о легком, насколько это возможно, захвате отдаленных земель, ибо понимало, что военно-морские силы, которыми располагала Япония, недостаточны для ведения большой войны. Большинство высших военно-морских офицеров знало многие страны мира по своим личным наблюдениям. Они посетили Соединенные Штаты, Англию и Германию и везде имели многочисленных друзей. Их горизонт не ограничивался береговой линией Японии, а, наоборот, начинался именно там, где она кончалась.
Армия же, напротив, все свои взоры устремила на сушу, более того, она была зачарована огромными сухопутными просторами за морем. В то время как военно-морской флот мыслил категориями межконтинентальной войны и по крайней мере в 1922 году только мечтал о ее возможности, армия уже строила планы континентальной войны и проявляла нетерпение начать действовать, ибо она не видела препятствий для японской военной машины на территориях, избранных ею для легкого завоевания.
Армия смотрела на военно-морской флот, как на средство транспорта для сухопутных войск. Она нуждалась в нем только для доставки войск в районы назначения и после высадки их на берег не видела больше необходимости в военно-морском флоте. Более того, армия рассматривала военно-морской флот как потенциального конкурента, могущего оспаривать награбленную добычу, которую она надеялась найти за морем. Большинство армейских офицеров, даже самые высшие из них, занимающиеся разработкой военных планов с рикугунсё, в военном министерстве, никогда не покидали пределов Японии. Они не принадлежали к аристократии, и их империализм не имел философской основы и размаха действительных создателей империй. Они были людьми «низшего сорта», грубыми по отношению к тому, что любили, и жестокими к тому, что не любили. Они являлись выходцами из среднего класса, и их дети в настоящее время заменили древних самураев — профессиональных воинов японского рыцарского прошлого. Это интересное историческое изменение, предвещавшее еще более значительное развитие в будущем, объяснил мне Сато во время одной из наших первых бесед.
— Иностранцы, — говорил он, — обычно думают о японском милитаризме категориями прусской военной системы. Ничто не может быть ошибочнее. Правильно, безусловно, то, что наша армия создана по образцу прусской армии, так же как наш военно-морской флот — по образцу и подобию британского королевского флота. Впервые наша армия обучалась французскими офицерами, но успех действует на японцев, как крепкое опьяняющее вино. И когда мы увидели, что прусская армия между 1860 и 1871 годами завоевала половину Европы, мы решили доверить обучение нашей армии прусским офицерам. Они оказались блестящими инструкторами и сделали из японских крестьян хороших солдат, но они не пересадили на японскую почву прусской военной философии. Япония разработала свою собственную военную философию, такую же запутанную, как и иероглифы, посредством которых она выражена на бумаге.
— Где она выражена на бумаге? — спросил я.
Сато внезапно замолчал и стал смотреть по сторонам, словно сожалея, что произнес эти слова.