Энрико сгреб мелочь, глянул на Сашу. Она тоже заметила странное поведение продавщицы.

Подъезд. Лестница на этаж, где расположена их квартира.

На лестнице Энрико обнял Сашу, губами коснулся ее щеки:

— Спокойнее!..

Саша молча кивнула.

Она отперла входную дверь, протянула руку к выключателю.

Но свет зажегся сам.

В холле стояли двое, в плащах и шляпах, с пистолетами наготове.

Сзади затопали. По лестнице поднимались еще двое.

В день, когда арестовали Сашу и Энрико, Теодор Тилле, ехавший из своей резиденции домой, внезапно почувствовал резкую боль в правом нижнем углу живота, был доставлен в госпиталь, обследован и немедленно оперирован по поводу аппендицита.

Здесь, в больничной палате, он получил известие, что арестованных перевезли в Берлин и что заранее назначенный следователь приступил к допросам. Словом, все шло своим чередом. Тем не менее он очень нервничал. Нет, не потому, что лишился возможности сам вести первые допросы. Еще когда планировалась акция, было условленно: это сделают другие, он же до поры до времени не покажется на глаза арестованным. Но Тилле рассчитывал быть поблизости, чтобы все видеть и слышать, составить личное впечатление об интересующих его людях, особенно о женщине, и решить, как дальше вести дело. Полторы недели, проведенные на больничной койке, нарушили эти планы.

Сегодня утром он был наконец выписан и прямо из госпиталя поехал на службу. Тотчас явился следователь с документами. Тилле углубился в чтение протоколов. Впрочем, многое ему уже было известно — сотрудник наведывался в госпиталь и информировал начальника о ходе работы.

Дочитав последнюю бумагу, Тилле выпрямился в кресле, поглядел на офицера и попросил описать подследственную, ее душевное состояние, манеру держаться.

— Не знаю, что и думать, — сказал тот. — Данные наблюдения свидетельствуют, что она полна энергии, жизни. Уже известный вам гауптштурмфюрер Йоганн Иост все подтверждает. Он выразился так: «В делах, в умении оценить конъюнктуру рынка, подобрать работников и заставить их трудиться с полной отдачей она стоит двух мужчин».

Проговорив это, следователь смолк, задумчиво потер ладонью щеку.

— Она что, не такая?

— Ко мне вводят человека вялого, опустошенного. Отвечая, она едва роняет слова.

— В чем же дело?

— Думаю, здесь только одна причина. Она травмирована арестом, оскорблена тем, как с ней обошлись.

— Ее били?

— Что вы, шеф! Пальцем не тронули. Но, как вы и приказали, она получила возможность видеть, что делают в тюрьме с другими…

— Значит, страх?

— Только не за себя! Вот уже десять дней, как мы общаемся, и я все больше убеждаюсь, что она не из робких. Если и страх, то за мужа. Всякий раз при встрече она спрашивает о нем.

— Любит его… А что он?

— Я допрашивал его дважды. Очень спокоен, я бы сказал, уверен в себе. Расхохотался мне в лицо, когда узнал, что обоих обвиняют в шпионаже в пользу России. Потом сказал: «К вашей политической доктрине я отношусь равнодушно, как, впрочем, ко всякой другой. Мое дело — жить, наслаждаться жизнью. К сожалению, иных принципов придерживается жена. Она не может сидеть без дела. Работа — вот ее стихия. Ее сочувствие нацизму привело нас в эту страну. Надеюсь, теперь она поняла свою ошибку».

— Сочувствие нацизму… В чем-нибудь она проявила это?

— Нет, шеф.

— А ее нынешнее состояние? Угнетенность, подавленность — не является ли это косвенным подтверждением того, что сказал мужчина? Вы же утверждаете: «Оскорблена тем, как с ней обошлись».

— Не знаю. Может быть, вы и правы, шеф…

— Вас что-то настораживает в них?

— Диас тепло отозвалась о России. Когда зашла речь о пребывании в этой стране, сказала, что ей было там неплохо.

— Но она уехала оттуда, а эта, ее… подруга — осталась.

— А если уехала, будучи предварительно завербованной русской разведкой?

— Русская разведчица тепло отзывается о России, когда ее допрашивают в СД?

— Вот видите, вам это показалось алогичным. Разумеется, мне — тоже… Ну а вдруг она тонкий психолог?

Тилле искоса взглянул на следователя.

— Сколько вам лет, Экслер?

— Тридцать шесть, штандартенфюрер. А что?

— Мне нравится, как вы работаете.

Экслер покраснел от удовольствия, но промолчал.

— Нравится ваша дотошность, — продолжал Тилле. — Только сейчас вы пошли не до конца. Как вы объясните, что советские разведчики, удачно осев в Германии, обзаведясь хорошими связями, словом, создав условия для успешной работы, вдруг все бросают и собираются уезжать из страны?

— Наследило наблюдение, вот они и перепугались.

— Неправда. Супруги Диас затребовали документы на выезд еще до того, как за ними было установлено наблюдение. Вы это знаете не хуже меня. Пойдем дальше. Какие у вас основания считать этих людей причастными к разведке Советов? Только то, что женщина несколько лет прожила в России? Но разве это доказательство? Однако я сказал не все, даже не самое главное. Представим на минуту, что они и в самом деле разведчики. И вот в Германию по почте приходит письмо от некоей «русской немки». Та просит разыскать свою близкую подругу, с которой переписывалась и след которой затерялся где-то в Австрии. Можно ли поверить, что советские контрразведчики пропустили такое письмо? И что это за русская разведчица, если она колесит по свету и переписывается со своими подругами-немками в Советском Союзе?..

— Из Австрии она не отвечала на письма подруги. Я все думаю: почему?

— Она прибыла в Австрию, и вскоре эта страна стала частью германского рейха. Одно дело писать в коммунистическую Россию из Швейцарии или, скажем, Монако и совсем иное — из Германии, где у власти нацизм, смертельный враг коммунизма. Я так полагаю — это была мера предосторожности.

Следователь хитро посмотрел на начальника:

— Могу ли я сказать, шеф, что мне тоже нравится, как вы работаете?

Тилле расхохотался.

— Ну вот что. — Он вышел из-за стола, приблизился к собеседнику. — Ну вот что, Экслер. Мы тут будем расточать комплименты друг другу, а они и в самом деле окажутся не теми, за кого себя выдают. Короче, обвинения еще не сняты. За обоими смотреть получше. Мы предоставим им относительную свободу. Чем больше свободы, тем больше шансов на то, что где-то ослабнет самоконтроль… Понимаете меня?

— Разумеется, шеф.

— Сегодня во время очередного допроса пусть к вам зайдет кто-нибудь из офицеров. Надо, чтобы он посидел несколько минут, полистал бумаги…

— Зачем, шеф?

— Завтра в ваш кабинет невзначай загляну и я. Бумаги, изъятые у них при обыске, должны лежать на виду.

— Письма?

— Вот-вот, Экслер. Письма — главное… И отнеситесь ко мне возможно более почтительно.

— Да, шеф.

— Тогда мы закончили… Минуту, Экслер! Вот что, пусть отлупят супруга этой особы. Не слишком сильно, без серьезных увечий, но по-настоящему.

— Это должен сделать я?

— Не вы и никто из тюремных должностных лиц. Следует натравить на него заключенных. Скажем, уголовников.

— Супруги сидят в одиночных камерах, ни с кем не общаются.

— Распорядитесь, чтобы в тюрьме устроили уборку или что-нибудь в этом роде.

— Понял.

— В разгар потасовки должны вмешаться надзиратели и навести порядок. Потерпевшему следует оказать помощь. Если надо, вызвать врача.

— Хорошо, шеф.

— И последнее. Она должна узнать о случившемся.

— Понял вашу мысль, шеф. Это надо сделать к завтрашнему утру?

— Разумеется. Ну вот, все. Протоколы останутся у меня. Я снова просмотрю их. Можете идти.

Утром Сашу доставили на очередной допрос. Следователь указал ей на стул и углубился в бумаги, которые просматривал, когда она вошла.

— Что случилось с моим мужем? — Саша взялась руками за спинку стула, наклонилась к сидящему за столом человеку. — Мне стало известно: вчера вечером на него напали. Что с ним? Я так тревожусь!..